Бродячие собаки моего детства… Шарики, Бобики, Жучки, Шавки, Хромки, Трезоры, Полканы… Вы тогда еще не были титулованными особами с именами, которые пристало носить только графам, маркизам и герцогам. Вы были просто Жучками и Полканами. И не изгоями, а любимыми. Хотя считались бездомными.

Домом для вас в той степной местности, на маленькой станции с поэтическим названием Анисовка, где прошло мое детство, был большой глубокий овраг. В нем было теплее и защищеннее от разгульных степных ветров. На дне оврага была свалка, куда носили жалкие остатки пришедшего в полную негодность скарба. Там вы и прятались от непогоды. Пусть плохой, но это всё-таки был ваш дом. Ведь настоящий дом там, где тебя любят. А вас любили. И кормили. Ребятишки каждый день носили в овраг еду. Раскладывали ее в пяти-шести точках на небольшом расстоянии друг от друга. Ели вы её спокойно, не отнимая друг у друга. Вы были благородными. И никогда никого не кусали: ведь любимые любящих не обижают. Мы ходили с вами весной в степь за тюльпанами. А были вы, в основном, немецкими овчарками. Мы жили в Поволжье в немецкой республике, в знойной летом и жестоко морозной зимой степи. Было вас, ничейных, там очень много. И, кстати, не ничейных, а наших, общих, всем нам дорогих. Бездомными вы стали после того, как ваших хозяев, поволжских немцев, горько памятной для нас осенью, как скот, погрузили в товарные вагоны, разрешив взять только узелки с одеждой, и отправили неизвестно куда. А мы жили с вашими хозяевами в общих поселках, ходили в общую школу, и лучшей моей подругой тогда была Эмма Отто. Помню, какой плач стоял на железнодорожной станции. Плакали и стоящие в скотских вагонах (именно стоящие – их «набили», как сельдей в бочку), и провожающие. Писем от наших дорогих немцев мы так и не получили. Наш второй класс уменьшился наполовину. А собаки остались нам на память. И кормили мы их не остатками еды, а такой же пищей, какую ели и сами. Ведь никаких остатков еды в те годы и не было. Какие могут быть остатки, если варили суп из картофельных очистков, добавляя в него лебеду? Носили собакам еду не тайком от мам. Они сами нас посылали. Делились с собаками последним. И с птицами. Около каждого дома были для них кормушки. И скворечники. Почему теперь не делают скворечники?

Помню, как нас несколько месяцев бомбили. Целыми ночами сидели мы в маленьких убежищах, вырытых около каждого деревенского дома. Называли эти убежища щелями. Они были узкими и тесными. Умещались в них от силы два-три табурета, на которых мы, дрожа от холода и страха, сидели всю ночь до отбоя. Одна за другой со свистом летели бомбы, заставляя от пронзительного звука сжиматься и съеживаться, а потом облегченно вздыхать: «Пронесло, живы». Затем снова свист и снова сжимание в комочек. И так до утра. И очень не хотелось умирать, потому что прожито было всего девять лет. Страшило не только прямое попадание. Страшными были еще осколки. Они каждую секунду шлепали о землю около нашей щели. Когда начинала выть сирена, нужно было успеть быстро добежать из дома до этой щели, пока не начали прорезать воздух осколки от зенитных снарядов. Собаки во время бомбежки прятались в своем овраге. Однажды Жучку ранило в живот, и она умирала на наших глазах.

Каждый из детей принес ей все самое лучшее из того, что было в жалких пищевых домашних запасах. Мы сидели вокруг, совали ей в рот еду, а она ласково лизала наши руки, чтобы, видимо, не обидеть отказом, так как есть уже не могла. Из глаз ее текли слезы. А рядом с нами сидели другие собаки, даже не пытаясь попросить у нас пищу, предназначенную Жучке. Когда она умерла, собаки дружно завыли. А нас от этого сковал ужас, и мы заплакали в голос. И этот вой-плач долго разносился над степью.

Почему не разбирали собак по домам? Да ведь у каждого во дворе была своя собака. А эти, оставленные немцами, были общими. Нам, и детям, и взрослым, никогда и в голову не могло прийти, что через много лет таких вот бездомных и любимых детьми собак будут захватывать петлями, колоть какими-то инструментами, похожими на вилы, и сажать в кузов, именуемый «собачником», для того, чтобы потом убить. Убить преданных, верных, больше самой жизни любящих человека, готовых за него всегда пойти на смерть. Знаю точно, что на нашей маленькой станции на должность так называемого «отлавливателя собак» никто бы не пошел: не поднялась бы рука.

Бродячие собаки моего детства… Бескорыстные, верные и не забытые друзья. С вами не боялись родители отпускать нас далеко от дома, в степь, за дикими тюльпанами. Знали, что вы всегда защитите нас от злого человека. Вы внесли в наше горькое детство и тепло, и радость. Спасибо вам за это. Мы вас помним. На каких далеких планетах живут теперь ваши души?

Когда-то давно, в начале 90-х годов, в нашем театре кукол «Сказ» был поставлен спектакль «Прощай, овраг!», где главные действующие лица – собаки. Я ходила на этот спектакль три раза и плакала от начала до самого конца. Никогда, ни на каком спектакле, самом трагическом и горьком, поставленном во «взрослом» театре, я так не плакала.

Прозвенел звонок, открылись двери в зал, я переступила порог и … попала в овраг… Сцены не было. Было все вместе: сцена, зрительный зал и… наша жизнь. Три тусклых фонаря: один где-то около сцены, два других – в разных концах зала – чуть-чуть освещали мрачную яму, в которой мы находились. Впереди перед глазами, на свалке, лозунг, уже оборванный: «Претворим в ж…» Именно так: «Претворим в ж…» Что подразумевается под этим «ж»? Остается додумывать самим.

Где-то впереди звучит голос диктора радио или телевидения: «В секторе Газа», «Разрушительный ураган в Европе»… Убитые, раненые… Горе… Смерть… Свет от тусклого фонаря перемещается влево, и мы видим Гордого. Умная прекрасная собака смотрит на нас, и мы слышим ее внутреннюю речь: «Вот и лето прошло. Как я люблю эту пору! Зимой нелегко прожить, да и скучновато зимой. Только и радости, когда дети катаются с гор. Можно за ними бегать, прыгать и лаять… И еще от них вкусно пахнет. Все люди делятся на детей и взрослых. Дети веселее и добрее. Когда я был маленьким, у меня был свой человек. Я уже не помню его лицо. Но помню его руки – добрые и такие ласковые. А потом он ушел. Совсем. И я остался один. А потом я попал в этот овраг. И он стал моим домом».

Собаки жили вместе с нами в темном зале, который был оврагом, именуемым нашей жизнью, по-своему радовались и страдали, несли все самое дорогое умирающему Хромому, страшно выли, когда он ушел в вечность, на далекую Луну. Собаки были глубоко чувствующими, думающими, милосердными существами. Они так же несчастны, как и художник, и пьяный мужчина, и опустившаяся дама, говорящая по-французски. Все они – на дне жизни, на дне оврага, вместе со всеми нами, сидящими в полутемном зале.

Собаки ищут собачью дверку. «Это мечта каждого пса, - говорит Гордый. – Собачья дверка совсем маленькая, меньше бусинки. Пока не уткнешься в нее носом, не найдешь. А когда найдешь, собачья дверка откроется и станет большой, пройдет любая собака. За этой дверкой совсем другая жизнь. Много еды… И еще там красиво…»

Мы, люди, тоже ищем всю жизнь такую мечту-дверку. Собаки похожи на нас. Недаром они наши меньшие братья.

Собаки на сцене – большие и совсем как живые. Обычного для кукольного театра помоста нет. Все на виду в зале-овраге. И артисты рядом. В черных костюмах. Страдание, радость, боль – на лицах (я не оговорилась, да, да – на лицах) собак. Те же чувства – на лицах артистов.

А в конце спектакля – фургон, страшный человек с петлей-удавкой, лай несчастных собак за решеткой, их просьбы: «Гордый, скажи, чтобы он отпустил нас… скажи, чтобы меня отпустили. Ведь я умею читать». Гордый бросается к клетке и попадает в петлю. Появляется Художник. – Это моя собака! Отпустите ее!

- Если это твоя собака, то где ее ошейник? Покажи номер. - Художник бросает собачнику деньги.

- Ладно, бери собаку.

Художник берет Гордого на руки. Потом Гордый лежит в кресле в квартире Художника. «Какая тишина… И запахи… Они совсем новые… и очень знакомые… Но почему не шумит овраг? Как хочется открыть глаза, но очень страшно… не увидеть бездонное небо и… Вот и все. Прощай, овраг!». В глубине сцены медленно разъезжаются в стороны створки черной железной двери, открывается пространство, залитое ослепительным светом. Звучит хорал Шнитке. Фигуры женщин и мужчин, все в белом, ведут на поводках невинные души отловленных и убитых собак. Гордый узнает их, бросается к Художнику

и … про дверцу: «Я нашел… Я нашел ее!».

Неужели и мы найдем эту дверцу, только переходя в ослепительное пространство вечности?

Я очень хочу, чтобы наш театр кукол «Сказ» возобновил постановку спектакля «Прощай, овраг!».

Я опять пойду на этот спектакль. И не один раз. И опять буду плакать от начала до конца. И советую всем жителям нашего города, от мала до велика, посмотреть «Прощай, овраг!». И тоже поплакать. Такие слезы очищают душу. И вобще почаще ходить в театр кукол.

А вы замечали, что если собаке нечаянно наступить на лапу, она завизжит, но простит вас сразу и будет лизать вам руки и вилять хвостом. Простит сразу.

Так давайте же вспомним забытые заповеди. И обретем, наконец, человеческие черты. И начнем выбираться из этого темного оврага, где мы существуем вместе с бездомными собаками, которых мы перестали кормить и жалеть.


Жизнь как она есть - 30.01.2009

Источник: Галина Аверьянова

http://www.novouralsk-news.ru/zhizn/2436.php