Михаил Синельников - Мирами правит жалость

"Ф. М. Достоевский заметил, что его современникам кажется смешным и выглядит каким-то юродивым тот, кто "говорит благородное". Пожалуй, последующие эпохи только усугубили это положение, столь унизительное для всякого чистосердечия и великодушия. Требуется особое мужество от писателя, дорожащего нравственным идеалом и смеющего с душевным трепетом повествовать о высоком. Такой писатель просто странен на фоне повсеместно разлившейся цинической иронии. И Константин Сергиенко (1940— 1996 гг.), один из талантливейших русских беллетристов последней трети протекшего столетия, был писателем в высшей степени необычным. Хотя бы потому, что основная тема его произведений — любовь, то обжигающее чувство, которое с блеском и во всех его проявлениях изображено в прекраснейших созданиях отечественной классики, и все-таки — если вдуматься — является в них лишь фоном социальных проблем, лишь поводом для морализаторства. Вдохновение Константина Сергиенко было отдано любви всецело. Как правило, это — первая любовь, и любимая героиня писателя — девочка-подросток, вступающая в таинственный и незнакомый мир. Прозаик жил поэзией чувств и по существу был поэтом. Его влюбленность, смешанная с жалостью, напоминает стихи Гумилева: "И таинственный твой собеседник,/ Вот я душу мою отдаю/ За твой маленький детский передник,/ За разбитую куклу твою".



При жизни Сергиенко был любимцем огромного издательства "Детгиз", его книги издавались массовыми тиражами и переводились на многие языки; инсценировки, сделанные на основе его повестей, ставились в десятках театров. Пожалуй, наивысшей наградой для писателя стали бесчисленные читательские письма — послания юных мечтательниц, стоявших на жизненном перепутье, старшеклассниц, студенток… В архиве покойного автора знаменитой повести "Дни поздней осени" сохранились многие сотни таких писем, взволнованных и благодарных.

Константин Константинович Сергиенко был щедро наделен от природы: обладал редкими способностями к изучению чужих языков и словно бы врожденным знанием тончайших оттенков родного, абсолютным музыкальным слухом. С годами к дарованиям прибавились глубокие знания. Увлекательные книги Сергиенко об отечественной и европейской истории "Ксения", "Бородинское пробуждение", "Кеес, Адмирал Тюльпанов" безукоризненны с точки зрения профессиональных историков.

Наследник славных сказочников старой Европы, продолжатель Гофмана, он был и редкостным знатоком кукол и кукольного театра, автором таких книг, как "Картонное сердце" и "Фарфоровая голова". Собирался издавать детский журнал, посвященный вымышленной кукольной стране, и только преждевременная смерть оборвала эти замыслы, воодушевленные счастливой силой воображения.

Нельзя не заметить, что Сергиенко, слывший главным образом "детским" писателем, умел быть разнообразным и жанрово и лексически, являлся сочинителем, и очень серьезным, очень "взрослым". В его остроумии и веселье всегда много недетской печали или — чего-то важного для всех возрастов. Смерть застала Константина Константиновича занятым большой переводной работой: он увлеченно переводил своего любимого великого американца Генри Миллера. Успел закончить лишь перевод маленького романа "Тихие дни в Клиши" — этой книге был сужден значительный издательский успех.

Театр обращается сегодня к повести Константина Сергиенко "До свиданья, овраг" — в свете новых художественных решений ставит спектакль "Собаки", созданный на ее основе. Быть может, эта повесть — лучшее произведение ушедшего писателя. Во всяком случае, самое пронзительное и проникновенное, написанное, что называется, "на разрыв аорты". Конечно, речь в пьесе идет не только об участи бродячих собак, такой плачевной и ужасной, в закоулках и на неприметных обочинах наших мегаполисов. В этих несчастных животных так много человеческого, здесь столько впечатляющих характеров при тонком изяществе нерадостных диалогов — перед нами социальная драма, вечная и особенно острая в немилосердные времена в безжалостном обществе. Друзьям писателя, да и читателям, не знавшим его лично, покажется, что автор говорит о собственной бездомности и бесприютности. Что ж, это верное ощущение.

В распахнутой настежь и поистине израненной душе автора мы читаем как в открытой книге. Нас трогает чувство, переполняющее эту душу, — чувство жалости ко всему живущему и обреченному умереть. Мы разделяем и этот леденящий ужас перед бессердечием. Вместе с тем нам чудится, что состраданию, придавленному человеческой жестокостью, затоптанному безразличием, все-таки есть место в мире. Здесь нельзя не вспомнить беглых строк Бориса Пастернака: "Мирами правит жалость, Вселенной внушена…"